Notes from the Underground -- by Fyodor Dostoyevsky
Russian-English dual-language text
| Записки из подполья Глава III |
Notes from the Underground Chapter III |
|
| Ведь у людей, умеющих за себя отомстить и вообще за себя постоять, - как это, например, делается? Ведь их как обхватит, положим, чувство мести, так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется, кроме этого чувства. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык, наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает. (Кстати: перед стеной такие господа, то есть непосредственные люди и деятели, искренно пасуют. Для них стена - не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Нет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое... Но об стене после). | With people who know how to revenge themselves and to stand up for themselves in general, how is it done? Why, when they are possessed, let us suppose, by the feeling of revenge, then for the time there is nothing else but that feeling left in their whole being. Such a gentleman simply dashes straight for his object like an infuriated bull with its horns down, and nothing but a wall will stop him. (By the way: facing the wall, such gentlemen--that is, the "direct" persons and men of action--are genuinely nonplussed. For them a wall is not an evasion, as for us people who think and consequently do nothing; it is not an excuse for turning aside, an excuse for which we are always very glad, though we scarcely believe in it ourselves, as a rule. No, they are nonplussed in all sincerity. The wall has for them something tranquillising, morally soothing, final--maybe even something mysterious ... but of the wall later.) |
|
| Ну-с, такого-то вот непосредственного человека я и считаю настоящим, нормальным человеком, каким хотела его видеть сама нежная мать - природа, любезно зарождая его на земле. Я такому человеку до крайней желчи завидую. Он глуп, я в этом с вами не спорю, но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп, почему вы знаете? Может быть, это даже очень красиво. И я тем более убежден в злом, так сказать, подозрении, что если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека. Пусть это и усиленно сознающая мышь, но все-таки мышь, а тут человек, а следственно..., и проч. И, главное, он сам, сам ведь считает себя за мышь; его об этом никто не просит; а это важный пункт. Взглянем же теперь на эту мышь в действии. Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить. | Well, such a direct person I regard as the real normal man, as his tender mother nature wished to see him when she graciously brought him into being on the earth. I envy such a man till I am green in the face. He is stupid. I am not disputing that, but perhaps the normal man should be stupid, how do you know? Perhaps it is very beautiful, in fact. And I am the more persuaded of that suspicion, if one can call it so, by the fact that if you take, for instance, the antithesis of the normal man, that is, the man of acute consciousness, who has come, of course, not out of the lap of nature but out of a retort (this is almost mysticism, gentlemen, but I suspect this, too), this retort-made man is sometimes so nonplussed in the presence of his antithesis that with all his exaggerated consciousness he genuinely thinks of himself as a mouse and not a man. It may be an acutely conscious mouse, yet it is a mouse, while the other is a man, and therefore, et caetera, et caetera. And the worst of it is, he himself, his very own self, looks on himself as a mouse; no one asks him to do so; and that is an important point. Now let us look at this mouse in action. Let us suppose, for instance, that it feels insulted, too (and it almost always does feel insulted), and wants to revenge itself, too. |
|
| Злости-то в ней, может, еще и больше накопится, чем в l'homme de la nature et de la verite. Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в l'homme de la nature et de la verite, потому что l'homme de la nature et de la verite, по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут справедливость. Доходит наконец до самого дела, до самого акта отмщения. Несчастная мышь кроме одной первоначальной гадости успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая-то роковая бурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из ее сомнений, волнений и, наконец, из плевков, сыплющихся на нее от непосредственных деятелей, предстоящих торжественно кругом в виде судей и диктаторов и хохочущих над нею во всю здоровую глотку. Разумеется, ей остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья, которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку. Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. | There may even be a greater accumulation of spite in it than in L'HOMME DE LA NATURE ET DE LA VERITE. The base and nasty desire to vent that spite on its assailant rankles perhaps even more nastily in it than in L'HOMME DE LA NATURE ET DE LA VERITE. For through his innate stupidity the latter looks upon his revenge as justice pure and simple; while in consequence of his acute consciousness the mouse does not believe in the justice of it. To come at last to the deed itself, to the very act of revenge. Apart from the one fundamental nastiness the luckless mouse succeeds in creating around it so many other nastinesses in the form of doubts and questions, adds to the one question so many unsettled questions that there inevitably works up around it a sort of fatal brew, a stinking mess, made up of its doubts, emotions, and of the contempt spat upon it by the direct men of action who stand solemnly about it as judges and arbitrators, laughing at it till their healthy sides ache. Of course the only thing left for it is to dismiss all that with a wave of its paw, and, with a smile of assumed contempt in which it does not even itself believe, creep ignominiously into its mouse-hole. There in its nasty, stinking, underground home our insulted, crushed and ridiculed mouse promptly becomes absorbed in cold, malignant and, above all, everlasting spite. | |
| Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины, под предлогом, что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется. На смертном одре опять-таки все припомнит, с накопившимися за все время процентами и... | For forty years together it will remember its injury down to the smallest, most ignominious details, and every time will add, of itself, details still more ignominious, spitefully teasing and tormenting itself with its own imagination. It will itself be ashamed of its imaginings, but yet it will recall it all, it will go over and over every detail, it will invent unheard of things against itself, pretending that those things might happen, and will forgive nothing. Maybe it will begin to revenge itself, too, but, as it were, piecemeal, in trivial ways, from behind the stove, incognito, without believing either in its own right to vengeance, or in the success of its revenge, knowing that from all its efforts at revenge it will suffer a hundred times more than he on whom it revenges itself, while he, I daresay, will not even scratch himself. On its deathbed it will recall it all over again, with interest accumulated over all the years and ... | |
| Но именно вот в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной и все-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний - и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил. Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что чуть-чуть ограниченные люди или даже просто люди с крепкими нервами не поймут в нем ни единой черты. "Может, еще и те не поймут, - прибавите вы от себя, осклабляясь, - которые никогда не получали пощечин, - и таким образом вежливо намекнете мне, что я в мою жизнь, может быть, тоже испытал пощечину, а потому и говорю как знаток. Бьюсь об заклад, что вы это думаете. Но успокойтесь, господа, я не получал пощечин, хотя мне совершенно все равно, как бы вы об этом ни думали. Я, может быть, еще сам-то жалею, что в мою жизнь мало роздал пощечин. Но довольно, ни слова больше об этой чрезвычайно для вас интересной теме. | But it is just in that cold, abominable half despair, half belief, in that conscious burying oneself alive for grief in the underworld for forty years, in that acutely recognised and yet partly doubtful hopelessness of one's position, in that hell of unsatisfied desires turned inward, in that fever of oscillations, of resolutions determined for ever and repented of again a minute later--that the savour of that strange enjoyment of which I have spoken lies. It is so subtle, so difficult of analysis, that persons who are a little limited, or even simply persons of strong nerves, will not understand a single atom of it. "Possibly," you will add on your own account with a grin, "people will not understand it either who have never received a slap in the face," and in that way you will politely hint to me that I, too, perhaps, have had the experience of a slap in the face in my life, and so I speak as one who knows. I bet that you are thinking that. But set your minds at rest, gentlemen, I have not received a slap in the face, though it is absolutely a matter of indifference to me what you may think about it. Possibly, I even regret, myself, that I have given so few slaps in the face during my life. But enough ... not another word on that subject of such extreme interest to you. |
|
| Продолжаю спокойно о людях с крепкими нервами, не понимающих известной утонченности наслаждений. Эти господа при иных казусах, например, хотя и ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им величайшую честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчас смиряются. Невозможность - значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика . Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два - математика. Попробуйте возразить. |
I will continue calmly concerning persons with strong nerves who do not understand a certain refinement of enjoyment. Though in certain circumstances these gentlemen bellow their loudest like bulls, though this, let us suppose, does them the greatest credit, yet, as I have said already, confronted with the impossible they subside at once. The impossible means the stone wall! What stone wall? Why, of course, the laws of nature, the deductions of natural science, mathematics. As soon as they prove to you, for instance, that you are descended from a monkey, then it is no use scowling, accept it for a fact. When they prove to you that in reality one drop of your own fat must be dearer to you than a hundred thousand of your fellow-creatures, and that this conclusion is the final solution of all so-called virtues and duties and all such prejudices and fancies, then you have just to accept it, there is no help for it, for twice two is a law of mathematics. Just try refuting it. |
|
| "Помилуйте, - закричат вам, - восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена... и т. д., и т. д.". |
"Upon my word, they will shout at you, it is no use protesting: it is a case of twice two makes four! Nature does not ask your permission, she has nothing to do with your wishes, and whether you like her laws or dislike them, you are bound to accept her as she is, and consequently all her conclusions. A wall, you see, is a wall ... and so on, and so on." |
|
| Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило. | Merciful Heavens! but what do I care for the laws of nature and arithmetic, when, for some reason I dislike those laws and the fact that twice two makes four? Of course I cannot break through the wall by battering my head against it if I really have not the strength to knock it down, but I am not going to be reconciled to it simply because it is a stone wall and I have not the strength. | |
| Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, - неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит! | As though such a stone wall really were a consolation, and really did contain some word of conciliation, simply because it is as true as twice two makes four. Oh, absurdity of absurdities! How much better it is to understand it all, to recognise it all, all the impossibilities and the stone wall; not to be reconciled to one of those impossibilities and stone walls if it disgusts you to be reconciled to it; by the way of the most inevitable, logical combinations to reach the most revolting conclusions on the everlasting theme, that even for the stone wall you are yourself somehow to blame, though again it is as clear as day you are not to blame in the least, and therefore grinding your teeth in silent impotence to sink into luxurious inertia, brooding on the fact that there is no one even for you to feel vindictive against, that you have not, and perhaps never will have, an object for your spite, that it is a sleight of hand, a bit of juggling, a card-sharper's trick, that it is simply a mess, no knowing what and no knowing who, but in spite of all these uncertainties and jugglings, still there is an ache in you, and the more you do not know, the worse the ache. |
Next page> Chapter 4